СТИХИ

Осветились небеса
светом осени великой
зноем осени последней
соком осени родной,

И на томные леса
полыхая медным ликом
дружно ангелы слетели
и прикинулись листвой.

Растопи мою любовь,
сойка яблочного сада,
перекрестьем серых крыльев
огласуй слова зари.

На висках проступит кровь,
и из утреннего ада
в опереньи прелой пыли
смутный шорох подари.

И тогда меня нашли —
на запястьях жгут колючий,
две-три пули прямо в сердце
и еще одна в мозгу.

У подножия земли
серебра заветный ключик
из фольги шуршащей дверцы
и молочный пар из губ.

Что стоишь ты,
не проходишь
неопрятная седая
с головой бездомной кошки,
шоколад зажав в кулак,
только пальцем тихо водишь,
отряхаешь с платья крошки,
Ты ведь — смерть моя, я знаю
не такой уж я дурак.

Будем пить с тобой из лужиц,
целоваться через простынь,
вместе двигать все предметы
и бросать на землю соль,
а потом в жужжащей стуже
снова прыгать в дуру-осень
разбирать слова Завета
и лизать натужно боль...

Вы тонкий математик темных сфер,
на Ваши опыты наложено табу...
В своем изысканном сиреневом гробу
Вы учите червей системе мер...

Вы воздух превращаете в металл
и пьете золото, ища иного тела,
распятой розы девственный овал
переплавляя в пламенную стеллу.

Вас вдохновляют женские черты,
под кислотой меняющие форму,
когда слетают генитальные цветы
на церебральный фаллос Уникорна.

Отпечатки сердец розовеют в песках лабиринта,
на манжете адепта останки зеленого льва.
Кто-то спутал с albedo акаций
хрусталики льда,
а с расплавленным золотом —
горький напиток абсинта...

И злобно ропщет гневный бог,
когда в неведеньи великом
ребенок с философским ликом
копается у Ваших ног.

Пей, посвященный, тяжелую кровь Барбело!
Ты знаешь, Антропос уснул в ядовитых объятиях нижней
Софии. Ты обречен. В твоих черных зрачках эонический хохот
эфира.
Пей, посвященный, тяжелую кровь Барбело!

Ешь, посвященный зеленых детей Барбело!
Пусть христиане скребками рвут тело Гипатии,
Ты пребываешь в своей агрессивной апатии.
Ешь, посвященный зеленых детей Барбело!

Фаллос вонзай в бесконечную плоть Барбело...

Жги на кострах искаженную тень Барбело!
Слушай ночами таинственный вой Демиурга.
Ночи любви скоро станут ночами Вальпургии,
Жги на кострах искаженную тень Барбело!

Бди, посвященный, Великая Мать, Барбело
Скоро поглотит священный огонь Саламандры,
скоро постигнешь ты смысл откровенья Поймандра,
Пой, посвященный великую песнь Барбело!

(Роди мне монстра, мать, роди кита!
Я выйду в лес баюкать синий снег,
В ладони Зла положит Ной ковчег,
С которого завеса сна снята.)

Ах, Оберон, сожги дотла Монмур!
Сегодня феи едут в Аламут
Стрелять газелей, сыпать яды в пруд,
Где рыбы-кара чар хранят пурпур...

В ногах твоих безумный ловит рыб,
Что плавают под тиной влажных глаз.
Ребенку — ртуть, артерии — разрыв,
Рубин — павлину, фениксу — топаз.

Эскларамонда, девственный близнец,
Сталь гильотины, облако духов,
Кровавый пунш раздавленных сердец
И озаренье мертвых пастухов!

Мы по утрам шли в горы за травой,
растущей внутрь земли, стремясь понять
тревожный смысл забытого Тобой
и звездных минералов благодать.

искомый берег каннибалов духа,
кровавая первертная старуха,
загадка алхимической золы,

Зеленый стебель в выжженной траве,
Корабль с трилистником на шее лебединой

- Эскларамонда! Вечностью единой
жив андрогин с кинжалом в рукаве ...

Широко расставив ноги
я иду своей тропой.
ОН сказал нам, что мы — боги,
и что нам пора домой.

Разверзая мира грезы,
Ум вспарил мой как орел,
Уд телесный я отрезал,
Уд духовный приобрел.

Тело сахарное ломит,
тело пряничное жжет,
на перине ль, на соломе ль
жизнь особая течет.

Приходил к нам Гавриил сам,
за собой итить велел,
оскопился — как родился,
как женился, как прозрел.

Мир окован весь цепями,
и воняет, и смердит,
А над нами, плясунами,
рать крылатая летит.

И кружится, и несется
кто-то белый подле нас
и тогда земля трясется,
когда духа слышен глас.

Дед в землянке, баба в кадке,
тело в грешных волосах,
пробуждайтесь, люди сладки,
будем реять в небесах.

Не отсель мы, мы оттэда,
тайна рать нездешних сил.
И течет легка беседа,
собеседник — Рафаил.

И залечит, и замажет,
и нагладит, напоет,
норы черные покажет,
к водам белым отведет.

Если нет в штанах опоры,
и под юбкой — ничего
понимай: святые воры
распознали своего.

Боль принять не так уж больно,
пуще меда с молоком...
Не захочешь добровольно,
все обделаем тайком.

Не грусти, брат, об утрате,
без грудей, сестра, ловчей.
Мы еще в небесной хате
понаделаем детей.

Да не тех, что криком кличут
и не тех, что клянчат исть,
Наши дети — волком рычут,
Да когтями режут жисть.

Ай да дети, буря-воздух,
ай да пляска, ай-та-та.
Сколько ночи? — Поздно, поздно,
закрываем ворота.

То-то сладко, то-то любо,
тот-то смерть моя легка
Поцелуй же ты, голуба,
в лоб святого голубка.

В белых шортах, в белых шортах,
с загорелыми ногами,
с апельсинными грудями,
и в высоких сапогах,
не по солнечному порту,
не по теннисному корту,
Вы идете прямо к чорту,
прямо к чорту на рога.

Чорт сидит в своей конторе,
пилит розовые ногти,
парит розовые пятки,
и мурлыкает под нос.
Он мурлыкает “Je t’aime”,
осмысляя эпистему,
застарелую экзему
чешет веником из роз.

Вы сейчас к нему войдете,
Вот сейчас к нему войдете,
Не мигнете, не моргнете,
лишь согнетесь пополам.
Тут рыгнув перловой кашей,
чорт приспустит шорты Ваши
и внезапно так вшабашит,
чтоб не было мало Вам.

Вот тогда уже не бейтесь,
не кричите и не вейтесь,
на спасенье не надейтесь
и не требуйте пощад...
В оглушеньи душной плоти,
в воплях, соплях, сперме, поте,
так без шорт Вы и умрете,
как последний кур во щах.

И сморгнув четыре раза,
чорт прошепчет: “Вот, зараза...”,
притворится водолазом
и на выборы пойдет.
И тогда его маманя
покопается в чулане
и зелеными деньгами
Ваше чучело набьет.

Я напрасно читал “Житие Аввакума”,
по зеленой воде рассыпая следы,
под пятою луны тихим свистом акулы
погружаясь в души огневые сады...

Молодым янтарем, шкурой гимнософиста
препарируя тушки полуденных снов,
разбивая глаза адамантов искристых,
в хороводах затмений и звездных снегов,

мне прислал свой язык золотой Епифаний,
чтобы руки согреть над небесным огнем,
чтобы черные вербы цветными углями
начертили по воздуху слово “Эдом”,

(Разори свой розарий, курчявый католик,
твое сало смердит на немом языке,
три нарезки на лоб — три таблетки от боли,
три накрошенных бритвы в веселом венке...)

Матка ночи открыла свинцовые ставни
и мы вышли на площадь в лиловой луне
в аметистах, в мышах, в звуках ближних и дальних
там висит голова на потертом ремне.

И в двенадцатый раз начиная “Псалтырь”,
“Кто царь славы?“ шепчу я, в листве кувыркаясь,
я постиг: “человек человеку упырь”,
и на мутной щеке оловянная завязь.

Два шага в середину, один шаг на юг,
козлоногие чада шалят на границе,
куры бьются о клетки отрубленных рук,
посыпая птенцов солью черной пшеницы.

На персях нанесли географию ада,
есть ли путь? и кто может продать мне билет?
Ни назад, ни вперед, никуда мне не надо,
триста лет позади — впереди триста лет

и еще шестьдесят и осталось добавить
только шесть, только эти тревожные шесть
на мохнатые губы клейма не поставить,
самый стойкий расплавит металл злая шерсть.

И стоят эти двое, с глазами больными,
опустив подбородки, живые дрова.
Как мне хочется встать вместе с ними, родными
вместе с ними гореть и не раз и не два...

Но иной мне завет и иной мне сценарий
голубой водопад и проломленный лоб
И кулак занесен — “Подойди ко мне, Арий!”
Как младенец зевает приветливый гроб.

Я хочу умереть за идею полярных царей,
и в кровавую ночь
я хочу опустить свои пальцы...
Вот уже третий день
атакуют нас неандертальцы,
своим воем пугая
измученных наших коней.

Короли Бетельгейзе
на полюсе строят дворец.
Я — на дальнем посту.
Я борюсь против брахикефалов.
Я еще продержусь,
хотя нас очень мало осталось,
хотя звезды и тени
пророчат нам близкий конец.

Мы спустились на землю
по белой дороге Луны.
Мы искали ту бездну,
в которой спит точка опоры. —
Только наши шаги
потревожили темные норы,
где таились от неба
угрюмые духи войны.

Мы сгорим непременно
от пламени наших мозгов,
что сияют как солнце
над черной сердечной Луною.
Губы вымолвят: "Арктур!",
и снег наши вены покроет,
и поднимется ветер
из дальних арктических льдов.

Мы отвергли путь вверх.
Мы отвергли Великий Ответ.
Мы отвергли объятья
и хищное таинство брака,
чтоб увидеть на миг,
как из синего плотского мрака
взрыв полярных сияний
рождает неистовый свет.

Мы уйдем как мужчины,
как боги,
как капли росы,
Повторяя не слышно:
"Non nobis, Domine, non nobis..."
Только рыжие псы
будут страстно лизать наши ноги,
только солнечный зайчик
сверкнет
от свинцовой косы.

Ах! "Sed Nomini Tuam!"
Пусть реет во тьме Босеан!
Черно-белый наш стяг
уже покрывается кровью...
Есть у нас тайный идол —
его называют Любовью,
Он живет там,
где реки впадают в небес Океан.

Наша руна победы —
в безумьи двух огненных змей.
Наш Спаситель жесток —
цвет и имя похожи
на кальций...

Вот уже третий день
атакуют нас неандертальцы,
своим воем пугая
измученных наших коней.

Пробуждаясь Луна
растворяла причины созданий,
обезумевший маг отрицал аксиомы закона,
детям дали кристаллики льда
и слова заклинаний,
чтобы дети пошли
по дороге небес к Ориону.

Детям дали мешки
и коварных кораллов короны,
повелев, чтобы ветер
касался ключицы тюльпана.
В белоснежных каретах
съезжались на бал обезьяны,
подарив свои милым
из черных камней медальоны.

(А в кустарниках Инда
скитался простуженный Кришна,
сожалея, что ввел в заблужденье
семейство Пандавов.
Засыхала роса
на глазницах цветастых удавов,
и читала лиса
преступлений старинную книжку.)

Орион,
Орион,
подожди!
Ты не должен так быстро
перейти за черту,
что проходит меж раем и адом...
Бетельгейзе, замри!
Полежи эту ночь с нами рядом,
как сраженная Богом
несчастная
белая
птица.

Ниже нету огня,
лишь молчание глиняных статуй,
лишь безжизненный гул голосов
на наречье Эноха.
Зябко прячась в меха,
мы не сдержим последнего вздоха.
Нам прочли приговор.
Мы, конечно, во всем виноваты.

Только свечи и лошади.
Только фарфоровый улей.
Только дети из прошлого
с белыми крыльями снега.
Впереди только ночь,
а над нею полярная Вега.
Впереди только ночь.
Горе тем, кого мы обманули.

Но не выпадет дождь.
И не встанут из гроба пророки.
Будет спать Император в своей обветшавшей пещере.
Лишь на грани земли
приоткроются узкие щели,
и хлестнет по глазам фиолет острым стеблем осоки.

Назови меня громом,
утробно пылающий Юг!
назови меня гробом,
притворно болотистый Север!
Я иду на Восток,
обнажив крест раскинутых рук,
а в глазах моих Запад,
фиорды и сумрачный берег.

Я дыханьем своим отравляю пары городов,
полу-пес, полу-женщина,
полу- бессмертное пламя...
Две отрубленных кисти сжимают кровавое знамя,
где написаны знаки проснувшихся гневных богов.

Три клыка,
три луча,
три запретные позы любви.
Кто-то дует мне в спину,
дрожа от ума и запоя...
На вершине Эльбруса
повесили нечто такое,
что все реки застыли
как сгустки засохшей крови.

Афродиту сожрет вместе с пеной семейство акул.
Суицидом закончит Эрот,
инвертируя выстрел.
И увидев Меня
содрогнется
кудрявый
Антихрист,
Проклиная отца,
что так страшно его обманул.

(На Венере открыли все окна
и створки дверей.
Стая вспугнутых сов
поднялась над кладбищенским садом.
Нет прекрасней страны
той, что вы называете "адом",
нет прекрасней еды
обезглавленных
сном
голубей.)

Для волков и вампиров
объявлен сверхсрочный набор.
Для ленивых и бледных
закончилось летнее время.

Демиург перед сном
разольет
свое желтое
семя,
и над шеей его
вспыхнет
красной улыбкой топор.

И немые солдаты,
что так бесполезно погибли,
установят на троне из льда двухголовый скелет...

Из замшелой могилы
восстанет
сияющий Гиммлер
и туманом глазниц
обоймет Абсолютный Рассвет.

Иди, Илия,
пить кошмар
из фонтана Хольмат.
Путь твой ясен и сух,
но как истина мутен вопрос.
Тело девы плывет
dans la mer obscure et tenebreuse,
из невинных грудей
исторгая лактический яд.

Посмотри,
Илия,
в чисто меркуриальный кристалл,
где свирепый багрец фиолетовый лижет овал.
О Адам!
О сапфир!
О всевидящий анус зеркал!
Раствори белый иней
в ночи ангелических стай!

Илия,
Илия,
как чудовищен твой
Атанор!
Там в лиловом огне
плавится двухголовый Ребис.
Так бесцельны пути,
но так манит токсический низ.
Так на аутодафе
колдуны
прославляют Аор.

Бог устал.
Бог уснул.
Богу снятся тревожные сны...
Но лазурь так чиста
в ядовитых руках сатаны.
Он подарит тебе иммортель,
колесницу сурьмы
и спасенье души
в парадизе
оптической
тьмы.

О субтильный морфей,
обезьяна оптических стран,
где лимонные тигры
лиловых едят лесбиянок,
где цветет суицид
в нереально зеленых лианах,
где заснеженный барс
робко смотрит в кровавый туман...

Flaga,
иней,
лазурная фея стекла,
обнажи свой язык
апельсинам глазных сновидений
в генитально немой
и кристально урановой пене
сладострастных дождей
островов Абсолютного Зла.

Ваши ноги сгниют в кипарисах Содома, Рахель!
Иерос гамос ночей полоснет золотого Эроса,
голубой Иоанн,
испаряясь над лавой тороса,
упадет сквозь стекло
в совершенно чужую
постель...

В жилах темных металлов мозгов зашевелится спрут —
Серый пепел стряхнуть с шоколадных плечей Ариут.

Femme.
Белизна арсенических стелл,
в экзальтации пьющих туманную кровь Андрогина.
Идеальный овал
наготы
инфернального
сплина.
Notre-Dame-sous-la terre
et l'inceste avec fils
dans le ciel.

Агрессивная жертва экстаза дурных диадем,
Унижающий логос ногтя,
сателлиты сосков,
Изумрудный clitoris
в лакунах разбитых зрачков,
и за каменным небом отсутствие тайного "М".

Но в ее менструальной слюне из арктических снов
Невротичный Архей источает, смеясь, реальгар...
В ледяной фирмамент
лунным злом погружается бровь,
где Люцина ласкает
Гекаты подземный загар.

Это блеск сумасшедшей луны
далеко au-dela,
где стервятник души
рвет фарфоровый труп
Короля.

В темно-синем плаще
голубых бореальных ветров,
позабыв про эон,
где тревожно рычит Адамас,
Ты хочешь искать
на Востоке оптических снов
цветок Бараас над дорогой, ведущей в Дамаск.

Ты в воздухе чертишь
неправильный огненный круг,
из серого мозга
стараясь извлечь алкаест,
из томной вуали
сплетенья оплавленных рук
оливковых змей
расчлененных луною невест.

Ты видел фиалки
у жадных зубов матерей,
Ты видел пещеры
в снегах алебастровых ваз,
но смертный не должен
искать в асфиксии ночей
цветок Бараас над дорогой, ведущей в Дамаск.

Ты трогаешь губы
арктически злого ноля,
в кристаллах росы
инвертируя зло Алюдель.
Но вместо рубинов
дворца твоего короля --
ворота Аменты,
где грозно плывет Ариэль.

(Цветок Бараас,
фанатически черный кристалл,
смарагдовых копей
изрезанно чистый экстаз,
муаровый воск
истероидно ломких зеркал —
цветок Бараас над дорогой, ведущей в Дамаск.)

Но твой силуэт
губит стаи больных лебедей,
летящих на Север,
в круги абсолютного Зла...

Лишь красные тени и рваные жесты детей
тебе обещает
покрытая адом земля...

В империи глобального контроля
Вы в “Шевроле” читаете Жан-Поля,
и кто-то шепчет Вам из тонких сфер —
"Pleurez, enfants, vous n'avez plus du pere."

Подарок Ваш печальный какаду
грустит в гуманистическом аду
и грезит о далекой Палестине,
где волки долго воют на луну и ...
исчезают в голубые сны
пока не отвоеванной страны.

А в ресторанах крутят патефон,
Вас смех пугает и волнует сон,
где в воздухе невидимо и зло
дрожит в лучах Республика Сало,
дрожит и манит невозможным "да!".

В идеальных озерах гранатовых грез
волки будят как тени невольную дрожь,
и стекает с бутонов невидимых роз
Ядовитых паров фиолетовый дождь.

Застывают в зрачках неприступного льда
агрессивные жала пурпуровых змей,
и на черный огонь золотая вода
льет летучую дрожь золотых орхидей.

Это бьется к зеркальную полость яйца
истерической птицы фарфоровый клюв.
Это томные рыбы едят мертвеца,

И в подземных садах раздается "люблю!"
Это чистая мизогиния ловца
сумасшедших кораллов любви — rien de plus.

Выпьешь старого вина на закате,
просветлением своим недовольна,
на всю ночь идешь молиться Гекате
и чертить вершиной вниз треугольник.

И ползут на пулеметы вакханки,
и рыдают в дурдомах друидессы,
когда в белых простынях иерофанты
шепчут строгим докторам злые мессы.

Два стекла лицом к лицу, два фантома,
два удара, два крыла, два рубина
тебе кажется, что ты — Персефона,
тебе кажется, что ты — триедина.

В фиолетовых чулках ты уснула,
отрицая прорицание вельвы.
Махадэва обернулся асуром,
а коррозия любви новым "вольво".

(А в Республике Сало сейчас полдень,
и на касках у вождей белый гребень,
и в тени большой скалы старый Один
учит плавать Диониса-Загрея,

А титаны голодны и капризны,
и пьяны быки от красного стяга...
На двенадцатом году вашей жизни
вы почили в тихом склепе Рейхстага)

Ты — Ассирия,
ты — Дочь Вавилона,
ты — компьютерных борделей блудница...
Отчего ты так дрожишь удивленно?
Отчего ты так подводишь ресницы?

Князь Земли опасно болен простудой,
и не знают лекаря излеченья...

Обнаженной ты пришла ниоткуда,
облеченной в чистый лен ты исчезнешь.

Падая зелеными губами
в шелк суицидальной истерии
телом очарованных Гипатий,
плачем электрических эринний,
сладострастным воплем пеликана
и прозрачным сном антисемита
жертвенно сомнительно и плавно
плавится сознанье Афродиты.

Вы на белый камень наносили
клятвы трансцендентному Аттиле,
память о Барбело и о Ниле
гонит Вас из Африки в Россию.

Вы лежите в золотой постели
рядом с апельсиновою ведьмой.
То, что было морем стало телом
в пальцах электрических созвездий,

а над небом сложные чертоги
ангелы печально растворяют...

И гуляют тихо кошки-боги
по пустым домам ночного рая.

Сотрудники любви,
алмазные кроты,
хрустальные жуки,
калибри плотной неги!
В цианистом снегу
кровавые побеги.
В руках утопленниц
цветастые зонты.

Грядет Большая Мышь,
Сомкните веки сна!
В ее глазах обман,
а в белой шкуре — стужа...
Все спавшее внутри
обрушится наружу.
И красной бритвой зла
нас полоснет весна.

Уже встает закат над горизонтом духа.
Уже в себя глядят последние цветы...

В руках философа тотальной пустоты
спит Француаза Б., первертная старуха.

Я двойник мальчишки Люцибела,
что во льдах прутом гоняет чаек.
Там стоят колоны цвета мела,
там таится тот, кто не прощает.

Повернул мне голову за спину
старый призрак фолиантов старых...
Безутешно плакали дельфины,
безнадежно птиц рыдали стаи,
мое тело, брошенное в реку,
в плавниках форелей трепетало,
старый призрак мертвым человеком,
улыбнулся нервно из кристалла.

Я хочу тебя, больная тайна,
королева ложных поцелуев!
Уколи меня клинком хрустальным,
разорви мне грудь орлиным клювом...

Пальцы Вашей ноги так изящны,
их суставы опасно хрустальны.
Ногти тают астральным кристаллом
бестелесным, нетленным, дрожащим.

Они движимы тонким дыханьем.
В них скопилась опасная сила,
с голых бедер неслышно скатилась
и застыла как зыбкая тайна.

Они — пять абсолютных сапфиров,
ограненных нездешней рукою —
о душе говорят меж собою
и о строгости горнего мира.

Ваши пальцы — сеть тайных агентов
бесконечно субтильных влияний,
акватических страстных слияний
и душистых садов континента.

Я подавлен видением крайней
оконечности Вашего тела.

Ваши пальцы — как белое в белом.
Мыс прощения в море прощаний.

Мне страшно от губ Иезавели,
от скрежета стали суставов,
от стражников, трав и Ахава,
от каменной жесткой постели.

Мне хочется пить,
горло сушит. —
Все выжгла,
все испепелила
чудесная страшная сила,
которой спасаются души.

Кружатся агенты Ваала,
косятся жрецы Вельзевула...
В зрачки мне звезда заглянула
и в ужасе в бездну упала.

Ничто разрывает слух,
хрустят на ногах сухожилья.
От страстной изжоги бессилья
вздымается темный дух.

— Мой мальчик, прошу тебя очень,
скажи мне, хотя бы неправду...
Что видишь ты в дали прохладной?
— Ouk estin outhen!

Под этим кустом умру.
Зачем вообще мне жить?
Нету реки,
чтобы пить.
Нету
еды
к утру.

Нету жены,
нет сна.
Нету ума и любви...
В темной густой крови
слепо бродит зима.

Ангел пришел и ушел,
а на челе туман.
В общей картине изъян
тонкий как царский шелк.

Скажи: Израиль — пыль!
Скажи: Израиль — блажь!
Слушай, Господь наш,
Ты ли Господь сил?

Вздох (будто легкий бриз)
внутренней Любимой.

Лишь за страданием крестным
муки погасит огонь
облако мерой с ладонь
внутренней Невесты.

Мы родились на Востоке жестоком,
мы читали как романы
Пураны.
На Востоке — что ни лебедь,
то сокол,
на Востоке —
каждый червь Нараяна.

Мы под знаменем идем
Зороастра,
мы беременны давно
Саошьянтом,
нас Готама наделил
алебастром,
мудрый Мани одарил нас
фаянсом.

Мы родились,
чтобы снова родиться,
На Востоке нету сна,
есть Крещенье,
на Востоке нет вины,
есть прощенье,
на Востоке есть моря, чтоб напиться.

Мы великие сыны Чингисхана,
Мы высокие скуластые боги.
Перед нами —
бесконечны курганы.
Перед нами —
абсолютны дороги.

За Тибетом есть Алтай,
за Памиром
есть Кавказ,
Карпаты
и Пиренеи...
Над народами,
над морем,
над миром
черно-бело-красный флаг грозно реет.

Простирайте руки к сферам далеким,
вспоминая про затопленный остров...
Но судьба сейчас лежит на Востоке —
Die Atlantieker marschieren nach Osten!

Тихо парят кругами,
детям внушая страх,
ангелы с топорами
в сумеречных дворах.

Бьются крылом в окошко,
красным горят глаза,
ангелы с телом кошки
и головой козла.

Ангелы, чьи-то братья,
ангелы, соль земли,
плавятся их проклятья
в теплых коленях мглы...

(У безмятежно спящих
давит подушкой крик
маленький красный ящер
с именем "Пикатрикс".)

— Папа, мне так прохладно...
Папа, я скоро умру.
Папа, из книги "Ападно"
мне почитай главу!

Папа, смотри как белый
мечется по двору кот... —
Ангелы Люцибела
вскрыли ему живот.

Ангелы тихо реют.
Их сапоги скрипят,
а в это время феи
тащат зверюшек в ад,

РОГАТЫЙ ПО БОЛОТУ СТУПАЮЩИЙ
(славянско-руническая поэма)

Возносят рог для дыхания;
открывают рот для глагола;
колют годы,
белой водой растут,
черной душой о землю-мать рожают-дуют;
говорить слово судят семенем;
петлей ли, буквы волом,
быком орать текут —
за полночью ночь пола,
на полу палка вороном.

Год круг крюком
лужу болото светом-лебедем
рыбы ртом зовут-зовут
борова зовут:
Буди, боров, рогом бодать землю —
червем зимой белой —
землей черной осенью —
восьмой осенью как утром в утробе;
жалуйся, боров, севера-юга дунь духом.

Ноги угол ужом научи науке
Вот уж нога-голова, луч кривой;
в тине близко большой великий лежит
мрет-дует, рожать желает, палкой кривой
клюкой-узлом-корнем.

Вода и тло вот, в лугах Все, все имел,
как дали, так и рогожей-камыши зарделись.

Восемь!
Восемь!
Семь?
Иже нет, Восемь!
Ночь — Восемь,
утра ее не будет.
Ветер унес.

Катись на лыжах — ножем режь.
Обоих руки — научи руки как плети
спустив плести суд свой
внизу,
внутри
в утробе ночи,
вниз, вниз.

Холод, колесо холода,
бери меня пока холодно
и вниз.
В три, в дыру по три —
шести-то, восьми не будет.
Не станет.
Камень-конь не даст.

Смысла мудрость в мужах,
спускайся,
ум мутится,
смолоду велий ум имели,
мало не показалось.

Иволга-ласточка влажной ивой оборачивается
ночью мигает,
буквы скрывает
сумерками балует,
дугами светит,
уткой крякает,
отцом прикидывается --
сама ни баба,
ни детка,
ни муж,
ни дева —
одно слово аист,
кого хочет,
того приносит.

Сидит,
крикнет,
опять сидит.
Аист, долго живет,
белее не становится.
Не то что утка.

Плачешь, а где плуг твой?
Орать пора,
жать, сечь, бить-колотить.
Пахать пора,
сажать,
класть,
ставить повыше,
глядеть,
выпить воды можно.

Залез заяц в пещеру.
Скачет, козой прыгает,
вверх подлетает,
думает мысль заяц.

Ложный медведь полетел
(вовсе он и не медведь,
да и она не рыба).

Ятра разболелась,
в утробе не спокойно, голодно,
страшно ужасом дышит
смерть-ворона.
(Все ходит, ездит.)
Инде так,
иначе,
у иных навь,
у иных ненаглядный мор душит.

Как начал учить,
так конца науке и не видно;
звезды только на меже
звоном блестят,
глубиной парят,
пляшут.

Не просто из сети
пряжи натомить.
Сорвусь в плач,
полночь матерью выть будет,
баню ставить.

Грудью огородились.
Кучи навалили,
набросали,
несли,
поставили.

Серебро завизжит, когда ты, пробудившись в кустах,
Разноглазо откроешь отверстия в залежах ночи.
Багровея стыдом, ты так хочешь, неистово хочешь
ощутить животом из меня истекающий страх.

А потом грянет гром и в банальную баню пойдет
потерявшая девство сознанья промокшая рыба.
Заблудившийся ангел сорвется с речного обрыва
и тебе на прощанье слепую записку пошлет.

Жить с евреем - большое искусство, невнятный урок -
Словно бедра собаки тереть абрикосовой пастой.
Ты надеешься всплыть, но не знаешь, что нежные ласты
прогрызает под корень безжалостно томный сурок.

Я спасу тебя, ладно, молекулы горькой слюны
разбросав по лицу, ожидавшему, явно, другого.
Но у нас нету времени, доля секунды и снова
мы под бременем матери - хищно ревнивой луны.

Половые дороги ведут в отсырелый овраг,
где гигантская жаба лакает запретную жижу.
Всего доброго, крошка! Я больше тебя не увижу.
Заступай на дежурство в палату созвездия Рак.

По бархату ступая как по вене
Свой траур абрикосовый одев,
Бросая струйки разноцветных денег,
Нарезанных из шкурок томных дев,

(В глазах вращались тушки ананасов,
И тройка кувыркалась обезьян,
Из лаковой лагуны фортепьян
Смотрел анфас, кусающий бекасов)

Вы тьму покинули, но все еще больны.
Душа рассыпалась сырым ноябрьским снегом.
Ученый демон со своим коллегой
В реестр внесли цветные Ваши сны.

На книжных полках дождь, пора любви,
Два тома агрессивно жмут брошюру,
На полированных сеченьях абажура
Налипли слитки давленной крови.

А покровитель судорог и ног
Читает как подросток "Иванхое".
Он в печени хранит подчас такое,
Что черный маг чернее бы не мог…

На перепутье выставлен приказ
Ловить дроздов, сечь головы воронам,
Неясным и бездушным миллионам
Клеймить безумьем выдавленный глаз.

Уж дышит ил, уже белеет тьма
И предрассветный труп спешит в могилу,
Мне на плечо спустился чернокрылый
И череп свастикой помазала зима.

И дождь безжалостен, и безотзывны сны,
И два козла опасней гильотины,
Поскольку движутся и рогом трут осины,
И глаз Иуды тлеет у сосны.

Как много видел в жизни Эмпедокл --
Как из могил росли цветы и руки,
Как черные безглавые старухи
Бежали от драконов на Восток,

Как мухи с человечьим очертаньем
Злорадно грызли ландыши ушей,
И полустертые огрызки чьих-то шей
Из внешних легких полнились дыханьем,

Как полудети шли на черный пир
Согнув как руки сильные колени,
Вниз головой, и им свистели тени,
И выл от сострадания вампир,

Как на дворе рос с ветками мужик
И злые овцы с острыми хвостами
О синий череп терлись животами,
Рождая в норах оторопь и крик.

Поэтому он в Этну и нырнул.
Отец-Огонь, скорей пожри все это,
Не удалась создателю планета,
Но не беда, зато он прикорнул,

И с чистой силой без ума и яда
Без совести, без радости и зла
Он новый мир соткет из листопада,
Потом как дворник вновь сожжет дотла.

Потом и я тебя сожгу прохладой,
Локтем за шею придушив слегка,
И жалобно расслабится рука,
И лоб вспотеет, осознав, что надо…

Проломится из зеркала живот
Солидного ночного постояльца,
И заломив, надкусанные пальцы,
В стакане зашевелится Azoth,

Пустая взвесь начала и конца,
составленная смесью алфавитов,
зубами ледяными сталактитов
откусит часть тревожного лица.

Лупоглазые боги над курицей сгрудились кучно,
Ординарно целуя Луну и шепча заклинанья,
Под копною волос приспособилась темная тайна,
Чтобы зубом Любви ковырять мне глазницы беззвучно.

Будут стражи порядка петь долгие черные песни
Про висящих над небом, про синих весенних циклопов,
Гномы разом расчехлят глазницы своих телескопов,
Чтобы руки могил дуновением дрожи воскресли.

Я играл сам с собой в удалые разгульные игры,
Где пол-тела дают, а другие пол-тела сжигают,
Семизвездным атлетом по воздуху дружно шагают,
А потом устают и съедают их красные тигры.

Не могу усыпить подозренья, что раньше я где-то
Точно также бродил и похожие строил гримасы,
Совершенно тождественно резал ножом ананасы
И за прутьями клетки все так же кривлялись атлеты…

Ангел мой -- анаконда, мой парус -- отбеленный иней,
Страус мой -- катаракта, мой пламень - зеленая горечь,
Мне не в мочь, но я верю: раскроются злобные зори
И на яхте ногтей к нам причалит серебряно-синий

Змей по имени названный в честь крокодила
В оперенье жемчужном с заветной подругой-сигарой.
Он раздаст нам половники, спицы и мысли задаром
И прикажет Луне, чтобы с неба та не заходила.

Он нальет в чаши черепа мягко тягучие струи,
Прополощет руками все то, что хранится под кожей,
Если сможет, то выключит свет, ну а если не сможет,
Прикоснется к тому, что осталось, и в лоб поцелует.

Змею - змей, аду - ад, тихой женщине - мертвая кошка.,
Бестелесной лагуне - морщинистых волн утешенье.
Ядовитый начальник подпишет слюной заключенье
И пошлет снегирям через розовой раны окошко.

Замок снов, телевизор, эмоций ошпаренный крейсер.
Похотлив математик как первенец гнезд альбатроса.
Я подсматривал тайно, как тихо из звездного плеса
Выходил в сад больничный с седой головой розенкрейцер.

Мать-реальность, ты стонешь, ты что так жестоко болеешь?
Ты зачем чешешь лапкой сокрытое в погребе сердце?
На белесом песке след подошвы от единоверца,
Потерявшего сон и флакон канцелярского клея…

Я приду за тобой, но споткнусь на дубовом пороге,
О косяк головой невзначай, но фатально ударюсь,
Упаду, и умру, и сглотну кровь, и тут же состарюсь,
И повозка собак унесет меня прочь по дороге.

К предпоследней инстанции - той, где мне выпишут карту,
Что за годы борьбы съел 560 куропаток,
На израненном мозге поставил 17 заплаток,
Что все силы отдал на служенье подземной Аггарты.

И тогда, наконец, обнаружится тот, кто летает,
Кто в штанах и с клыками, и смотрит безжизненным глазом,
Мы с ним перемигнемся, и станем едиными разом,
И следы от меня как весенние капли истают.

Сиреневой ступни зияют раны
Укусами украденной зари
В последний бой идут орангутанги
Гасить на небе ада фонари

Сомкнув ряды, они тяжелым шагом
Проходят мимо двух больших шаров
И желтыми усталыми зрачками
Пронзают ткани праздничных шатров

А я в толпе зевак стою беспечно,
Пугливо пряча шею в воротник,
Немым присутствием незримо искалечен
На дне души шевелится двойник

Орангутанги, слезы вытирая,
Бросают мне пригоршни серебра
И в каплях озабоченного рая
Блестит золой двуглавых рыб икра…

Они идут на Север! Злые боги
Давно расставили ловушки красной мглы,
Кривым ногам моим милы дороги,
Златым зубам сосцы зимы милы.

Один из рыжих воинов замедлил
Свой скорбный шаг и лапу протянул
К моей губе - полоской шерсти медной
Карбункул обескровленный сверкнул

И вновь пропал в его мехах потертых
Лишь дым рванулся в желтую гортань…
Три слова было сказано. Четвертым
Он опечатал роковую дань.

И я теперь навеки обезьяной
Останусь -- стоит только глаз прикрыть
Больной, послушной, агрессивной, пьяной,
Способной шаг чеканить, спать и пить,

И фонари гасить на небе ада,
Куда меня отправят, наконец,
Любой рептилии обещана награда
Любой химере - ангел злат венец…

Любой помаде - женских губ нарывы
Любой расческе - травы черепов
И только я сквозь годы и обрывы
Тащусь устало в эскадронах снов.

Много раз я хотел Вас спросить, только все не решался,
Все пугался теней, и досок, и обугленных крыльев,
Набираясь тоски, но, ее растворяя бессильем,
Поднимался со стула, и тут же позорно терялся…

И куда-то бежал, за углы, за осенние лужи,
За оградки могилок в пивные укромные стены,
Я сдувал как одежду с плеч феи позорную пену
И себя находил в простыне безнадежно простужен…

И теперь собираясь, как будто готовясь к удару
По лицу, кто сильнее меня, кто намного сильнее,
И бледнея от ужаса и от бесстыдства робея,
Будто сумрачный кот, ожирелую тушит сигару,

Но не в силах прорвать этой тяжести, этой угрозы ,
Этой розовой, детской, закусанной злыми зубами,
Прощебетанной свистом индусского мертвого свами,
И подбитой на взлете, помятой и скомканной розы,

Я настойчиво все же хотел Вас просить: – абсолютным скелетом,
Изувеченной мышью, ограбленным гномом, Гоморрой,
Неужели Вы верите, верите именно в это,
Что под красным дождем багровеют лазурные горы?

И что орды евреев, слезливых нагих и упругих
Рвут на части несчастное тело медведя,
У которого восемь голов, он шевелится, бредя,
Попадая оторванной лапой в подбрюшье подруги…

Вы скажите мне честно, откуда Вы, милая, родом,
По губам и глазам, по когтям и тугим ягодицам, --
Я надеюсь, все это еще много раз пригодится –
Хотя я не уверен, мы все умираем с восходом,

Но и как бы то ни было, судя по Вашей манере,
Вы из области родом, и чтобы Вы ни говорили,
И какие бы яды Вы в нежном мозгу ни варили,
В Вашем паспорте фальшь, и в квартире подделаны двери.

Завтра будет закат, и Вы в чистой постели уснете,
И на Вас не наляжет зловонное тело дракона…
Пара змеек -- как волос -- беззвучно скользнут в Ваше лоно,
И отныне Вы будете в рабстве, покуда живете.

Но вопрос мой не в том, его прямо задать я не вправе,
Болью стиснуло челюсть, сковало застенчиво губы…
Я хотел Вас спросить… Но уж дуют архангелы в трубы…
И летят херувимы к сияющей медью державе…

Кто осину зажег вдруг?
По реке прочертил круг?
На глаза наложил свет?
Никого, никого нет…

Был бы кто-то, ответил бы,
Охладил бы умом лбы,
Огласил бы кто в списке, а
Кто в белой копне сна…

Кто воздвиг на меня перст,
Чтобы пес не лизал шерсть,
Чтобы ворон ворон не
Призывал головой в снег.

В каждом времени скрыт смысл
В каждом смысле живет стон
В каждом стоне больная мышь
Прогрызает духов флакон

И летит, голося песнь,
Про беззубых лесных фей,
Что давно уже просят есть
То ли чай, то ли ко-фей…

Но едва ли погас мрак,
Прежде чем твой засох лак
И помада засох-ла
как древесной слезы мгла…

Как дубленку я снял тебя
Со своих кормовых плеч
Прежде чем тебя из-влечь
Из убежища октября…

Это кровь как ручей здесь,
это песнь или это месть
по щеке льдом скребет шерсть
Время шесть, время шесть и шесть…

(2000)

Ах,Будда

Бедный мальчик в пальто
Со взглядом серым как сталь…
Кто это? Кто это? Кто?
Эхо уносит в даль…

Вздыхает нефритовый филин,
ступает ночной гость,
фарфоровый карлик пилит
гиганта алмазную кость.

Визжит слепая собака,
Рыдает крылатый лис,
Компания мертвых крыс
Считает число зодиака.

И девушки вечных ручьев
Бездушную гладят рысь,
Созвездие синих псов
Зовет в абсолютную высь,

Где нет ни песчинки тьмы,
где кровью узлы пьяны,
где дети носят штаны
такие как у сатаны,

И воют и ждут снов
Как женщина ждет оков,
Как птица лезвия ждет,
Как ждет холодов народ…

Ах, Будда, ты был не прав,
Ты не пил отвар из трав
Ты был кудряв и картав,
Достоин плевков и отрав.

А звезды рождаются - раз
Звереют, сплетаются - два
Я выполнил ваш приказ,
Хоть жив я едва-едва,

Но больше никто из них,
Не смеет сложить стих,
Не будет ни громок, ни тих
Ни мертв, не жив твой жених…

Ах, Будда, ты слишком глуп,
Ласкал, щекотал свой труп,
И в черную даль небес
Ты зря, дорогой, полез.

Там скрылся мизинец зла,
Зимой повенчанный сад.
Великая белая мгла
Там льет полуснов каскад.

Казалось, что все позади,
И пламя нирваны жжет,
Но лебеди судьбы
Тебе предъявили счет.

И оказалось, что врозь,
И оказалось, что мразь,
Черные лезвия роз,
Мрачные черви глаз…

Милая голая ночь…
Поле засеяно сном…
Мне тебе не помочь,
Будем мечтать об ином.

Может ли дать дрожь,
Тот, кто дает снег?
Будда, вот тебе нож,
Режь им узор век…

Режь им нефритовый уд!
Арфы кромсай струну!
В пруд твой пробрался спрут,
Кровь залила Луну.

Ведь в голове людей
Тикают небеса,
Ласковая лиса
Трогает груди фей…

А из грудей дым
Черный как твой лак…
Ласковый кадиллак
Двигается в Ошым…

Это страна Маромар,
Это страна снов,
Будда, ты слишком стар,
То есть слишком не нов…

То есть слишком не то,
то есть тебя слишком жаль…
Бедный мальчик в пальто,
Со взглядом серым как сталь

(2002)

…

Монголы

Монголы придут к нам и будут плясать,
Напьются и упадут,
Потом поднимутся опять
и силы в себе найдут,

Чтоб снова пить и снова плясать,
и черные сны смотреть,
на небе палкой ямы копать
и под землей потеть,

чтобы пробраться в ворота мглы,
сойти по ступеням зла,
в лужах расплавленной Луны
сгореть как зола дотла,

Чтоб превратиться в тысячу стай
И к пропасти побежать,
Чтобы попасть в абсолютный рай
и там до конца лежать.

(2002)

Я хочу быть скорее расстрелянным
Повешенным или утопленным
На малые части разделенным
В красной печи стать топливом

Я хочу показать вам внутренности
Розовые, не надкушенные
На осеннем воздухе утреннем
Хочу лежать серой тушею…

И приду тогда и порадуюсь,
И выколю глаз насмешникам
Вольюсь к вам в дом пьяной радугой
Волком взгляну в очи грешникам.

Я буду подстилкой озеру,
Женщине стану праздником
Беспощадному бульдозеру
Заберусь под чугунную пазуху.

Я хочу быть плитой раздавленным
Четвертованным, покалеченным
Я закрою глазницы ставнями,
Укутаюсь пледом клетчатым.

Я судьбы разорившийся собственник
Не востребованный Илья Муромец,
Ветру жестяному - родственник,
Топям - брат двоюродный.

(2002)

Я видел тьму, она была одна
Я видел лед, он был белес и тесен
Из чортовых слагая воплей песень
Я знал, что ты мне скажешь: "сатана!"

Но я любил, и быть хотел живым,
И есть хотел, и ел, чего же боле?
На верной лошади я круг познал неволи,
Где сон как бритва, и как коготь dream…

Все спят, как негры, как болонка мглы
Как папа Карло, как большая сволочь,
На черной печени кристаллом злая полночь
Пусть обрисует обнаженный клык.

Все здорово, у вас опять обед,
Опять все души тянут мертвой дрожью
Поможет нож, но жаля желтой кожей
Вам будет трудно двигать Ваш скелет.

Я словно в страсти, словно в октябре
Я словно в поле, словно я помешан
На этой женщине, наевшейся черешен
И белым глазом обернувшей бред.

Я вас не звал, зачем же Вы пришли?
Халат раскинули и чресла обнажили…
Довольно! Вы достаточно пожили,
и швы у Шивы как святош кишки.

Мы будем двигаться, давя траву и сок
Из желтой площади измазанного тела…
-Откуда эта птица прилетела?
-Ее подрезал каменный стрелок!

Скажите мне, когда простыла смерть?
Когда на облако шагнул самоубийца?
Багровым облаком мигает глаз нубийца,
Дурными знаками раскрашивая твердь

(2002)

Пробуждение божества

На влажную ночь наложили сухие огни
Куда мне податься из этих сомнительных мест?
Согни меня вдвое и втрое меня разогни,
На простыне снег и грехи упраздняющий крест,

И все обновится зарей огненосных орлов,
И солнечных бедер коснется дыханье зимы,
Я создал три мира из зерен, из снов и из слов --
И все мы исчезли и вновь появились все мы…

Я вижу окружность -- и это, возможно, лицо
Я вижу провалы и -- это, возможно, глаза
Приходит конец и судьбу замыкает в кольцо
-- где зад, где перед, непонятно… где перед - где зад?

А я попытаюсь как можно точней угадать,
Что может лежать между ног, что лежит между ног…
Лимон? Попугай? Водосбор? Полуночный агат?
Подвыпивший гном? Замороженный лаской щенок?

Фонтаны? Сады? Океана токсичная ртуть?
Прогоркший томат? Хризолида прозрачная грань?
А рыбы уходят, чтоб в горькой воде утонуть…
И птицы уходят, чтоб мертвый песок собирать…

Я снова во сне как основа весенних снегов
По брови в крови, по зеленое горло в вине
Гони меня вон, там вовне я постигну любовь
Любое из двух: или к свету иль в черном огне.

И люди бегут, чтобы в поезд последний попасть,
И падают в пропасть, чтоб там целовать сапоги
Того, кто невесел и сульфуром смазана пасть,
Того, кто печален и "бог надо всеми боги"…

Ну что, растерялись? И сам я понять не успел,
Того, что сказал, того, что не смог донести…
Разбей меня об пол, и втай преломи над мной мел,
И белые кости ударь и промямли "прости!"

Есть хитрость такая, как лучше устроить побег,
И есть - как остаться на самом центральном посту,
О, дайте мне в лоб, чтоб с размаху я грохнулся в снег,
И тресните в глаз, чтоб мешком опустился на стул…

И в этот момент я открою под пыткой секрет
Последних границ и бессмертных финальных духов,
Оков и патронов, кристальных как ночь сигарет,
Основ, поцелуев, и черных как небо богов…

А лучше еще подарите мне тайный флакон,
Несущий в себе то, что есть или то, чего нет,
Я выпью тебя, как несбывшийся мартовский сон,
Как умерший кот лобызает хрустальный скелет.

Пора закругляться, и так я довольно сопел,
И в черную кожу зачем-то натужно дышал…
Я спал, озирался, потел, возмущался и ел,
И мрачные норы, от зла задыхаясь, копал…

Лицо есть ладонь, твои волосы - лужи чернил,
Нам гиппопотам ухмыляется глядя в окно…
Я жил, я страдал, я, наверное, слишком любил
Смотреть как бело на заре, и как в полночь черно.

"Aley nouharne deloske atay perenar,
Zhuteyko rakisto favara-kitayno agan…
Megale haor peresad adonaye atar
Shano ney-kavale mava-perene-okatan!"

Вот так говорил я на третий как водится день,
И руку держать не умел, и не ног волочить…
Прощайте, друзья, я хотел научить вас как жить,
Но видно не вышло, и свет обезличила тень…

И труп обезличила злая какая судьба
И зуб расшатался, и лоб проломился, и глаз
Из ласковой впадины выпал, лишь бабы мольба
Коснулась и нас, тихо-тихо коснулась и нас…

Колдун повернулся на левый отлежанный бок,
Качели качнулись, и черт начал прятаться в сон…
Над вечными безднами плавал проснувшийся Бог
И не понимал, что к чему и откуда сам Он…

(2002)