Социальность текста (2001)
Алексей Цветков
Социальность текста
Принятое в сегодняшних “культуроведческих” СМИ представление о социальности или асоциальности текста иногда просто шокирует. Так, недавно, ведущая “продвинутой” (что и куда продвинуто?) телепрограммы “Положение вещей” признала поэта Пригова “социальным”, потому как он пишет про милиционера и про отсутствие тортов в магазинах, а вот многим другим в социальности отказала, у них, видите ли все про березки, про Эльдорадо, про огненных принцев и снежных королев. Изо всех сил пытаясь вырваться за рамки “советского невежества”, многие забывают аксиому тех лет, принятую, кстати, до сих пор и в Европе: любое искусство, и уж тем более любой текст – социальны.
Любой сюжет и любая композиция так или иначе, в пользу тех или иных сил, отвечает на социальный вопрос. Большинство сюжетов, включая самые отвлеченные и, на первый взгляд, далекие от общественной проблематики, посвящены перспективе социального освобождения т.е. преодолению отчуждения в ежедневной жизни. Эта перспектива выражена через художественные образы, потому что иначе, при строгом научном описании, парадокс социальной ситуации никогда до конца не схватывается.
Предположим, перед нами рассказ про человека, который пытается купить (сорвать, отнять у кого-то) букет цветов и все время терпит неудачу за неудачей, возвращается домой и там, в почтовом ящике, находит стандартную поздравительную открытку с изображением букета. Мы имеем полное право прочесть этот текст как рассказ о невозможности (затрудненности) освобождения человека и о малоутешительной замене, которую предоставляет нам Система, тиражирующая иллюзии, чтобы держать нас в вечном подчинении. Эта замена осуществляется через “почту” т.е. через присвоенный (приватизированный) капиталом инструмент коммуникации внутри общества. В современных условиях самым действенным из таких инструментов, работающих против народа, являются СМИ. Пример, конечно, грубоватый, зато наглядный.
Подобный анализ текста неизбежно приведет к старательно избегаемому либералами разговору об относительности социального освобождения, ведь свобода не есть нечто само собой разумеющееся. Кто, собственно, описанный в тексте “человек”, откуда он взялся и чем продиктованы его предпочтения, какими национальными, религиозными и классовыми интуициями? Ответы открывает сам текст. В предложенном выше примере герою предлагают стандартный суррогат, санкционированное “хозяевами жизни” и операторами коммерческих зрелищ изображение, тогда как он стремится к неповторимому сочетанию красоты и природы. Автор протестует против постиндустриального атлантистского “общества контроля”, утвердившегося в мире под именем “западной модели”. Таким образом, характер освобождения мы так же вычитываем в тексте, сравнивая между собой несколько похожих образов у интересующего нас автора. С точки зрения евразийского проекта, настоящее освобождение невозможно без возврата к традиции и без прямого социального действия, утверждающего эту традицию. Освобождение сегодня это не эмансипация, как считают либералы, но деколонизация, национально-освободительный жест.
Возможны, конечно, и другие версии расшифровки, например, психоаналитическая, предлагающая читать любой текст как историю удачного или неудачного эротического приключения, но способ, который мы предложили выше, полезен прежде всего тем, кто ищет политического смысла в литературе и литературного начала в политике.
Так называемый “авангардный” текст отличается от так называемого “классического” только тем, что “авангардная” литература разоблачает в себе эту социальность. Большинство работ французского марксиста Ролана Барта, особенно статьи и книги периода, названного тамошними буржуа “террористическим”, посвящены этой проблематике и убедительно доказывают, что весь “новый роман” на самом деле занят перспективой антибуржуазных движений, кафкианцы почти всегда пишут о гибельной организации коллектива по производственному принципу и т.д.
Наглядная аналогия для тех, кто хотя бы в общих чертах знаком с марксизмом. Авангард отличается от классики тем же, чем отличается, по мнению Маркса, обычный рабочий класс от пролетариата. Рабочий класс превращается в пролетариат только после того, как осознает свое историческое предназначение, перестает быть классом для других и становится классом для себя. Точно так же литература осознает свой социальный смысл, перестает быть литературой обслуживающий и становится литературой, освобождающей читателя.
Известная нам со школьной скамьи триада “завязка-кульминация-развязка” т.е. причина, возможность и результат освобождения темы через композиционную форму повторяет судьбу любой политической идеи, проходящей во времени через общественный ландшафт. Ритм, музыкальность, размеры и пропорции частей текста подчинены этой задаче.
Чуть сложнее для обыденного понимания то, что и композиционная сторона ведет себя подобным “политическим” образом. Бесконечный повтор одной и той же, организующей текст, формы выдает в авторе настаивание на однозначно выбранной, безвариантной, социальной модели. Хаотичная смена форм композиции говорит о неспособности или нежелании, страхе политического выбора, чаще всего свойственного мелким буржуа, а заметное, но не тотальное преобладание одних приемов над другими свидетельствует о вариативном социальном проекте автора, но со слабой, всегда обреченной на проигрыш, внутренней оппозицией.
Осознавать всего этого автору вовсе не обязательно, а вот многим читателям такой взгляд прибавил бы бдительности.
Насколько полезна такая осознанность для автора, не излишняя ли это рефлексия, не лишает ли она творца интуитивной честности – вопрос вечный и во все времена открытый. Важнее другое, после эпохи авангарда, мировую культуру оккупирует постмодерн, не решивший и не собирающийся решать проблему освобождения, столь остро осознанную авангардистами. Постмодерн пытается “снять” проблему при помощи тоталитарной и абсурдной корректности, ситуации мнимого равноправия всех существующих текстов перед пустотой, заполняющей место полюса культуры. Мы видим, что в реальной жизни такое совершенно невозможно, но нас волнует другое: – возможна ли конкурирующая программа, альтернативный проект, наш, евразийский ответ атлантистскому постмодерну, каким он может быть?